Белый шум

Наталья Возжаева

Вербное

Твоя ладонь мала в моей руке.
Ты и сама – ещё чуть-чуть до метра.
Старушка ветви кутает в пакет
и облака спасаются от ветра.

И поползут ребёнки облаков
по вербе и замрут на тонких ветках.
Ты спросишь:
«Бог какой?»
«Бог – Он таков…» –
и замолчу, не находя ответа.
А ты мне скажешь: «Он такой, как дед.
Он любит сад и веточки сажает.»
Малышка, кто внушил тебе ответ
короткий и всемудрый, как скрижали?

Привет

Привет! Дела? Да так.
Дела. Весна – вскопать, забор покрасить.
Шпалеру роза обвила
и вниз стекает ярко-красным.
Вот угольком в траве скворец
и горлица, как щеголиха.
Ещё открыт ветрам Донецк
и в Горловке ещё не тихо.
Нет, всё нормально с головой.
Да, солнце жарит, словно летом.
И птица чей-то позывной
выкрикивает безответно.
Соседский дворик хмур и строг –
так непривычно и тоскливо,
и полумесяц тонкий рог
ночами трёт о ветки сливы.
И пахнет скорбью и травой
нестройный ряд тигровых лилий.
А что сосед? Да ничего.
На днях его похоронили.
Вот и дела. Да как… Никак.
Смерть в море бросила монетку.
Не поднимается рука
в калитку постучать к соседке.

П.О

Не повезло с погодой, хоть убей.
Сдувает ветер толстых голубей
с навесов пляжных. Мусорный пакет,
освободившись, чешет налегке,
дерзя бескрыло обалделым чайкам.
Ты что-то спрашиваешь, я не отвечаю –
нас всё равно не слышно ни шиша.
Сегодня ветер с морем по душам –
так севера с югами по-простецки
беседуют. Ты жмуришься по-детски,
оттаяла слегка и отживела.
Кривые сосны, душный можжевельник,
морская галька, ветер, бирюза –
всё то же, что и много лет назад.
Считай до десяти. На шалость падкий,
Куриный бог с тобой сыграет в прятки.

Глаза

Мы собирались. Пели птицы,
по дворику плескалась синь.
Трава смотрела в наши лица
глазами влажными росы.

И было стыдно разговоров,
и было страшно тишины.
И синеве той был укором
платок на голове жены.

Она не выла, не кричала.
Черней платка её глаза.
И только дрогнула плечами,
когда раздался первый залп.

Шли от погоста до подъезда.
Роса исчезла в знойный час.
Мы не заглядывали в бездну
сухих и страшных вдовьих глаз.

Куда ещё

Смотри, ворчливо отползла гроза,
каштаны осыпают цвет беззвучно,
светлеет небо, полиняла туча.
Сказать бы, только некому сказать.
Весь мир промок от маковки до пят,
и тишина заботливо и нежно
баюкает овечек бульденежа –
в такое время даже птахи спят.
Почти четыре, где-то без пяти.
Легко шагать, пустынны переулки,
и новый день ворочается в люльке.
Иди к нему. Куда ещё идти.

Белый шум

Сегодня с морем диалога нет.
Набрало в рот воды, молчит и дышит.
Я помню, в мае градус был повыше.
Сегодня с морем неуютно мне.

Не выпуская удочек из рук,
на пирсе пацаны галдят, как чайки,
 а я ревную – им ты отвечаешь.
За что ты так со мной, солёный друг?

Какая там взаимность? Не прошу.
Так, снисходи к не юным и не вечным.
Жить остаётся верой –
больше нечем.
Хранить ракушку.  Слушать белый шум.

Как холодно! Встаю – пора домой,
но чувствую спиной, что смотришь вслед мне,
грядёт июнь не-совершенно-летний,
ты не молчи с ним, как молчишь со мной.

Последний звонок

Жемчужный хрупок свет, цвет моря перламутров.
Ракушечный испод у моря и небес.
А ты сказала мне: «Смотри, какое утро!
Давай пойдём гулять
без всяких целей, без
каких-то там причин, придуманных маршрутов,
в «Бедоеве» возьмём в стаканчиках «флэт уайт»»
И  я тебе скажу: «Смотри, какое утро!»
И далее на всё отвечу: «А давай!»
Переверну айфон, переударю «Извне»,
без правил и без прав – мне б донести себе,
как девочка моя в начале страшной жизни,
не ведая беды, всё кормит голубей.
Как девочка моя на идеальных ножках
вписалась в объектив, не думая о том,
что отпустить её невыносимо сложно.
А голуби летят на семечки гуртом.

Лопухи

Твоё письмо прочитанным помечено,
в «отправленных» – моё письмо к тебе.
Но нет ответа – ты сорвался в вечное.
Колюч, как ёж, как снег, пушист и бел.
Ну что там в этом царствии заоблачном?
Тоска. А в наших ясенях глухих
из старой бочки с поржавевшим обручем
такие, знаешь, лезут лопухи
разлапистые, сытые и наглые –
Не любит их улиточный народ.
Питается неведомыми влагами
И прёт лопух, неудержимо прёт.
Да помню, помню – пил, курил и прочее –
не первого тебя угробил быт.
Но сердце обжимал такими строчками,
что обруч обзавидовался бы.
А смерть косой хреначит по великому –
Гляди ж ты, не затупится коса.
Пока я тут ругаюсь с повиликами,
Ты учишь сквернословить небеса.