Речёт река

Наталья Возжаева

Три с половиной

В белых соцветиях ветка,
брызги барвинка в траве,
два молодых человека
шли голова к голове.

Март устаканился прочно,
воют хмельные коты,
так пригревает, что почки
выпустит даже костыль…

Ковшик ладони на веки–
солнце игриво слепит–
смотришь вослед человекам –
Господи, благослови…

Вот же не молишься Богу,
так объясни, отчего,
стоя у края дороги
вспомнила имя его?

Господи, раз не оставил,
значит и впредь береги,
пусть на двоих и осталось
три с половиной ноги..

Вся в голубом и зелёном
улочки тонкая нить..
Госпиталь в нашем районе,
в нашем районе Магнит.

Мзымта

Что мне до спеси снежных гор –
я их в упор не вижу.
Стою курю – где я, где спорт –
не сноубордист, не лыжник.

А тут внизу пятнадцать плюс,
и мне пешком привычней.
Я лучше с речкой потреплюсь
о нашем, о девичьем.

Тараща ясные глаза,
лепечет скоро Мзымта.
Не повторить-пересказать –
хоть выверни язык ты.

Речёт река, бежит строка,
и говорок невнятный,
совсем не понимаю как,
безбуквенно-понятен.

Озвучен лес, ручьём умыт,
закопошились птицы.
Отходят воды у зимы –
подснежникам родиться.

Анна Ивановна

Маленькая была, но запомнилось это мне:
каждую зиму в один из морозных дней,
когда бельё на верёвке стояло колом,
Анна Ивановна выходила на улицу голой.
И с неподвижным взглядом двигалась в никуда.
Помню, на кухне громко текла вода.
Бабушка всё бросала и, схватив одеяло,
хлопнув дверью, за Анной бежала.
Или соседка Тая, или сосед дядя Коля –
кто первый заметит. А та шла в поле.

В нашем посёлке её историю знали все.
Анна Ивановна так уходила в снег.
Бабушка рассказала.
Немцы согнали раздетых в холодную баню
и подожгли. Птичье окошко. Выбралась только Аня.
Кем-то подобрана, чьим-то теплом согрета
старая-старая девочка.
Был сорок третий.
Вот из него она и брела в восьмидесятый,
мимо домов, сквозь прозрачные палисады.
Маленький, тихий посёлок. За двухэтажками поле.
Белое-белое. Голое. Аж до боли.

Ничего кроме

Ты с утра в новостную ленту –
где-то встреча кого-то с кем-то,
кто-то что-то предотвратил,
обыск-эквивалент-тротил;
кто-то спел не там и не то,
кто-то спёр миллиардов сто…
Волонтёры-Анапа-птицы-
без осадков-тепло в столице…

Водрузили и наградили,
обсудили и запретили,
разморозили-заморозили,
номинировали-разминировали…

Ничего не меняется в корне,
ничего не запомнится, кроме:

«В результате атаки БПЛА –
пропускаешь казённое «бла-бла-бла»
сухоты новостных колонок –
есть погибшие.
Мать и ребёнок».

Норд-Ост

Гуляю – и что не сидится? –
видать, беспокойство в крови.
И рвётся, почувствовав птицей
себя, мой иксэль-пуховик.
Вот кто его знает – не сносит
мой город морской оттого,
что держат платаны да сосны,
корнями вцепившись, его.
Как ветер поёт однонотно,
как пусто и гулко внутри.
И нет никого – одинокий
как будто о помощи вскрик –
на ветке танцующий шарфик.
Мотив монотонен и прост.
Весь город – эолова арфа.
Норд-Ост.

Прогулочное

Что с ветром нынче? Какой-то шалый,
но тёплый, ластится, как кутёк.
Поймать в охапку да за ушами
его почухать, но нет –утёк!

Неугомонный, несётся резво,
щенячий на бок свинтив язык.
А бухта, словно большая джезва –
вскипает пеной морская зыбь.

Вот детка с глянцевыми губами
раскрыла с семечками кулёк.
Вот чайки лаются с голубями,
и «птица мира» на мир плюёт.

Тут ветер пахнет рахат-лукумом,
немного морем,
чуть-чуть щенком-
В жемчужной дымке лежит лагуна
с подушкой галечной под щекой…

Связь

Когда ты там грустишь, в своей Москве,
нечастый дождик окропляет сквер,
кривые улочки и парапет, и порт,
за пару тысяч километров от…
Молчащий телефон – не друг, не враг,
и на моё банальное «ты как?»
солжёшь мне во спасение, смеясь,
мол, «я в метро», мол, «тут плохая связь»…
Гляжу в окно, в опаловую мглу
и во спокойствие тебе я тоже лгу,
что, мол, кручусь, как белка в колесе,
что некогда попить-поесть-присесть.
Не так.
На самом деле маета
в такие дни, и всё совсем не так.
Себе, как ни старайся, не солжёшь.
Без всякой цели выхожу под дождь –
болезненно-невыносим уют
пустого дома, и тоску свою,
и мысли, и внезапные печали
несу к Нему и, стоя на причале,
молчу правдиво. Тут легко и просто,
где
чайки, как рассыпанное просо
ненужных слов.
И лебедь – знак вопроса.

Не одна

Чуть дальше от шоссе – и мир иной.
Иду, но не одна – идёт со мной
нечастый снег. Не мельтеша, вполсилы.
Не «зимние осадки» снег в России,
не где-то там замерзшая вода,
он – таинство, священнодейство, дар.
И мы идём в бессловном диалоге,
а след один. Уже совсем немного
и будет дом, и чай, и тихий свет,
но медлим расставаться я и снег.
А у соседей банька на дровах
и запах у дымка такой, что – ах!
Упитанный «британец» вислоухий
лежит на подоконнике на брюхе,
во всей своей ненашенской красе,
вполне и безвозвратно обрусев.
И мысли легче пуха – ни о чём –
что, будто освежив воротничок,
стоит нарядный дом в тиши проулка,
что коротка приятная прогулка,
что будет чай, и тихий свет, и кот,
что я уже пришла.
А снег идёт.

***

Сидишь, оцепеневши от безделья,
не освещён закатом – освящён
сад,
жимолость расплёскивает зелье
любовное – какое же ещё.
И всё вокруг медово-сладко-терпко,
на груше распевается скворец –
сиринга так в руках самой Эвтерпы
звучанием не трогала сердец.
Но простота по-своему изящна –
эвтерпы и сиринги ни при чём.
Вот сад, такой живой и настоящий,
тихонечко вибрирует от пчёл,
а вот отец. На лавку рядом сядет
толкнёт плечом: «Тепла-то дождались».
Перемигнётся с оживевшим садом –
у них своё. Не про весну – про жизнь.
Вглядишься и увидишь над спиреей
комариков рябящую толпу,
и ни с чего ресницы отсыреют,
и папа странно скажет: «Мак толкут».

А я иду, шагаю…

Погода – март, но вперемешку с маем.
Странноприимная сегодня к нам добра,
и мы идём по ней, верней, шагаем –
Смоленская-Сенная-МИД-Арбат..

На Красную – там пёстро и киношно –
курить хочу, да так, что не могу –
на переулок, кажется, Ветошный,
стеклянной дверью вытолкает ГУМ.

И, стоя у аляпистой витрины,
глядим в неё – она глядится в нас.
Смотри-ка ты – устроили смотрины!
Но кто кому – не разберу сейчас.

Погода ли, шампанское, Москва ли –
и тут не разберу, с чего я вдруг
скажу: «Как долго я тебя искала...»
А ты: «Шашлык не терпит женских рук»