Клара умерла в подвале ночью. «Пора мне. Ты не грусти». Так прошептала она, прикрывая глаза, ее не стало, а рука еще держалась за лацкан его пальто. Потом хватка ослабла, рука упала на матрас.
Он сидел рядом всю ночь в тусклом свете лампадки. Ни слез, ни боли. Пустота в грудной клетке, мертвая, огромная как море, где они давно не были.
Ушла так тихо. Так не похоже на нее. Какая Клара была звонкая и красивая в их первую встречу на той узкой улочке Дубровника! Карл тогда прочесывал побережье со своей походной семистрункой, искал быстрых денег и легкой любви на несколько дней. Там, на брусчатке между морем и стенами старого города, он бросил все заработанные за день монеты в раскрытый платок перед девушкой, играющей на кларнете.
Ее улыбка, ироничная, дерзкая. Докажи мне – требовала она. Дотянись, если сможешь. Женщины любили его за гитару и песни, остроумие и щедрость и за кое-что еще, бились за него, как на майдане. Он лишь забавлялся. А Клара без усилий поймала его сердце в свою улыбку, где оно дернулось и зависло. Муха в янтаре.
Карл и Клара, так их прозвали, заводную парочку не разлей вода. Наверное, из-за кларнета. Они вжились в эти имена, позабыв настоящие.
Жизнь пролетела. Полвека вместе, и разное было. Клара стала с годами плавнее и правильней, собирала прическу в мягкие узлы, перестала бывать с ним в шумных компаниях. Могла повеселиться в кругу друзей, сыграть на кларнете под вино и его гитару, но бойкие тусовки молодости были забыты. Она проводила время в домашних хлопотах. Получалось легко, весело, звонко. Голос ее летал повсюду, напевая, отчитывая, успокаивая. Конечно, Карл гулял. Она смотрела сквозь пальцы. Знала – никуда не деться ему от ее улыбки. Изменяла ли – Карл не знает. И не хочет знать. Да и слишком высоко она себя несла, чтобы размениваться без причины. Это был его главный страх – что причина случится, и Клара покинет его. Теперь неважно. Ему было с ней остро и сладко, несмотря ни на что. Все дни их жизни.
Сыновья погибли в той адской резне 1992-го. Обжениться не успели. Андрии было тридцать, Душану двадцать два. Тогда Клара пережила. И он поэтому тоже. Они продали дом, поселились в квартирке старого Белграда. Клара замолчала. Квартира была чиста и еда вкусна, как прежде. Но жена больше не доставала кларнет, не напевала за домашней работой.
Они много бывали вместе с тех пор. Молча гуляли, за руки или в обнимку, смотрели на плавные воды Савы со стен Калемегдана, по пути забредали в кафаны на кофе или вино. Улыбка ее стала мудрой, горькой и очень редкой, в ярко-серых глазах поселился пепел. Но сердце ее все же билось подле его груди ночами, когда он забирал ее у мира в свои объятья.
Воспоминания втянули в дрему, и старик забылся под утро, прислонившись к стене у жены в ногах… Вздрогнул от грохота, мигом привстал, напружинившись. Быстрые рефлексы в войну сохраняют жизнь. Отбой. Это народ начал разгребать завалы, оставленные ночным авианалетом. Отбросил с колен шерстяной затасканный плед, сунул ноги в штиблеты, пальто он не снимал уже несколько дней – в подвале сыро и холодно. Бомбежка закончилась, раньше восьми-девяти вечера теперь не начнут. Он протер глаза, сделал глоток из стакана, плеснул в лицо остатками воды, вытер ладонью. Ощупал карман пальто. Все на месте: документы, деньги и пачка старых фотографий в куске оберточной бумаги – самое ценное в смутное время носишь с собой. Толкнул тяжелую дверь.
Дневной свет резанул глаза. Воздух весенней улицы, свежий, хоть и с изрядной примесью каменной пыли, наполнил легкие. Старик ощутил, что дышит будто одной половиной груди. Левая отмерла с уходом Клары. Перед подъездом лежала глыба бетона и обломки штукатурки. Сегодня снарядом снесло угол дома. Их квартира не угловая. Хотя какая теперь разница.
Он поднялся на второй этаж. Стекла в окнах вылетели в самом начале воздушных атак, заклейка скотчем не спасла. Квартира была белой, светлой и чистой – белая мебель, светлый текстиль. Клара любила белый цвет. Сейчас все завалено кусками бетона и штукатурки с потолка и оконных проемов. Мебель и подоконники под толстым пыльным слоем. Сиротливая штора в окне, пропитавшаяся пыльно-каменной взвесью, нависает насмешкой над прежним, привычным и домашним.
Патефон уцелел в который раз, будто заговорен, и все, что рушилось в комнате, летело мимо. Он торчит черным ящиком среди серо-белого месива. Карлу подумалось – как после крушения, самолет разлетелся в куски, все люди мертвы, только ящик остался. Но прибор дает информацию об истории полета и падения, а патефон… Пластинка Кустурицы, их любимая. Они слушали ее вечером, под вино, когда случился первый налет. Клара начала говорить, это было очень важное – впервые за восемь лет об их мальчиках… Но тогда им пришлось быстро собраться и выйти. Первые три дня провели в ближайшем бомбоубежище. Потом ходить туда надоело, и они оставались в подвале дома. А пластинка – здесь, в патефоне…
Старик завел патефон, поставил иглу на винил. Хорошо, что аппарат старый и механический – электричества не было с начала бомбежек. Сдвинул покрывало с кусками упавшего потолка, сел на краешек постели. Достал из левого кармана трубку, набил табаком, выкурил, пока играла пластинка. Он ошибся. Черный ящик патефона не молчал. Он рассказывал о прошлом, об их любви и жизни. Историю их личного полета…
Он похоронит ее завтра. Закопает во дворе, до кладбища не добраться. Сверху большой камень, под него записку – имя, даты рождения и ухода, адрес кладбища, номера-имена сыновних могил. Те, кто после всего будет перезахоранивать тела, разберутся. А он проберется через разбитый город. Выйдет к берегу Савы, на их любимое место, к одинокой каменной скамейке под стеной Калемегдана. Будет смотреть с высоты на реку и остатки города, и ждать. Столько, сколько нужно, чтобы его нашел шальной осколок. Или чтобы дыхание ушло из него. Потому что на одном крыле не поднимешься в небо, и одной половиной груди дышать слишком трудно.
Елена Артемьева - кандидат политических наук, политолог, генеративный психотерапевт, коммуникатор, писатель, поэт, сценарист, г. Москва