Часовщица

Олег Колмычок

В далёком-далёком городе, пропахшем кофе с корицей и яблочным штруделем, вечно промокшем под недолгими ливнями, чьи капли беззаботно звенели по ярким узорам витражных стёкол иль с упоеньем шлёпались в тёплый, серый гранит мостовых, жила-была Часовщица.

Некогда её звали по имени, но с годами оно стёрлось из памяти и почтеннейших бюргеров в туфлях с медными пряжками, и жён их, прятавших волосы под строгий чепец, и пёстро-шумливой молоди, поскольку обращались к ней лишь по роду её занятия, да и она сама не совала точёный, слегка вздёрнутый носик никуда, кроме умного лабиринта стрелок, пружинок да шестерёнок. Зато уж там славно звенело и тикало её королевство, где каждый из тысяч и тысяч подданных верно служил на своём местечке, всегда до блеска начищен и щедро орошён живительным маслом.

Часовщица унаследовала ремесло от деда, который во времена чуть ли не допотопные, отроком босоногим в дырявой шляпе, но с котомкой, исполненной хитрого инструмента, объявился в городе откуда-то с юго-запада и первым делом вручил тогдашнему бургомистру новёхонькие, с музыкой и гербом, на крепкой цепке – часы. Вот уж диковина из диковин! Все так и ахнули от восторга, ведь прежде время в городе мерялось лишь по солнцу, а так как светило частенько пребывало за пологом туч, то вели счёт только дням, дабы блюсти посты с праздниками. И потому город прозябал в ленивой дремоте.

Но с первым же циферблатом судьба его изменилась. Часовщик обосновался в каморке под ратушей и начал исправно снабжать общину карманными, настольными иль настенными даже хронометрами. Люд обзаводился часами и будто бы просыпался: принимался ценить время и деньги. Часовладельцы и часовладелицы раньше вставали, быстрей и усердней работали, чаще пускали барыши в дело, а не закапывали ночью в саду, как было принято раньше. Город рос, богател, окупечивался. Возрастала и слава мастера-часовщика. Он женился, и супруга осчастливила его шестью дочерями да сыном. Верней, это ей хотелось так верить, что осчастливила, а муж той порой всецело отдался «новому хлебу на старой закваске» – затеял строить башенные часы на самой макушке ратуши. Механизм громадных размеров и небывалого свойства. Стрелки в два-три человечьих роста: серебряная – минутная и с позолотою – часовая. Колокольная музыка из десятков мелодий, задуманных так, чтоб сами собой игрались в особые часы суток или же дни года.

Громадный проект тянулся годами, пожирая все охвостья и крошки времени Часовщика. И на то, чтобы хоть иногда побыть отцом или мужем, его уже не хватало. Так и вышло, что незаметно (глазом моргнуть не успел!) дочки, едва войдя в нужный возраст, повыходили замуж и дом родительский не навещали, довольствуясь редкими и краткими визитами мерно терявшей здоровье матери. Вскорости та тихо скончалась, так и не успев поплясать на свадьбе младшего сына – он женился два года спустя.

Часы мал-помалу строились и настраивались, а волосы мастера меж тем выцвели в белоснежье. Наконец всё было почти готово к тому, чтоб могучие шестерни башенного хронометра завертелись в священном танце силы и совершенства. А снохе Часовщика всё ж удалось оказаться в тягости после трёх лет бесплодных попыток.

Первый завод часов назначили на маковку лета – Иванов день. Мастер уже за полмесяца до того зажил внутри механизма. Почти не ел и не спал, лихорадочно доводя свой opus magnum до предельного качества.

И вот грянул тот самый день. Весь город собрался на празднество. Люди с восторгом и предвкушеньем взирали на часы-из-часов (прежде они были надёжно прикрыты холстиной). И у каждой семьи при себе имелся хотя бы один хронометр, ибо мастер предупредил, что их нужно обязательно взять на церемонию запуска.

– Бом! Бом!! Бом!!! – пробудился главный колокол ратуши. Громадины стрелок сдвинулись, показав ровно полдень. И вдруг те, кто взял с собою часы, ощутили, что их заветные кругляши словно бы ожили. Загудели, задребезжали, разлилось по ладоням нутряное тепло металла. И сами встали стрелки на полдень там, где спешили иль отставали. И сами собой завелись те хронометры, о коих владельцы позаботиться позабыли. И вышел Часовщик пред народом, снял шляпу с пером и разъяснил, что такое теперь будет каждый день происходить со всеми часами в городе, которые он сработал иль хотя бы чинил. Засим под восхищённый свист, под крики восторга и благодарности мастер церемонно раскланялся и с лёгким сердцем направился обратно в часы, чтобы еще полюбоваться слаженным ходом шестерней.

В тот же день снохе Часовщика приспело рожать. С утра муж бродил пред закрытой дверью, тревожно вслушивался в крики любимой и бормотание повитухи. Ровно в полдень, с первым ударом колокола дитя появилось на свет.

А мать испустила дух. А отец, увидевши это, схватился за грудь и – сердце не выдержало – рухнул мёртвым. Дочь их новорождённая во мгновенье осиротела. Вот тогда Часовщик и объявился дома.

И предстала пред ним картина: мёртвые сын со снохой и крошка кричащая, которую уж забирают сёстры её отца. Окаменел дед лицом, стиснул до боли зубы и вдруг взором с глазёнками внучки встретился. Будто ткнули прут раскалённый в сердце! Будто в затылке ледяной ком взорвался! Затряслись руки у старого мастера, хлопнул он кулаком по стенке и крикнул:

– Отдайте дитя! И все… вон!!!

Стали жить в две души, ну и с кормилицей поначалу. Часовщик сызмальства приучал внучку к любимому ремеслу. Сперва просто рядом усаживал – показывал да рассказывал, что да как мастерит. Затем девочка заходила, заговорила, стала тянуть ручоночки к верстаку и сокровищам, там насыпанным. Дедушка не препятствовал, а напротив позволял всё, кроме острого или мелкого, ломать да корёжить. К восьми-девяти годам внучка уже умела с завязанными глазами разобрать настольные часы, что несли мастеру на починку, и собрать исправно потикивающими. Под её гибкими, ловкими пальчиками детали будто бы сами укладывались да настраивались как должно. И ей всё это ужасно нравилось!

Но самое чудодейство свершалось, когда Часовщица вприпрыжку взбиралась по винтовой лестнице к своим ровесникам – громадным часам-на-ратуше. Здесь ей всегда становилось необычайно легко и спокойно. Несмотря на звоны, скрежеты, цокоты, в сердце воцарялась особая тишина. И тишина эта точно знала, что здесь и сейчас нужно часам – где, что и как: подкрутить, подмаслить, ослабить, заменить иль начистить. Дед безумно гордился таким свойством внучки, но виду не подавал, лишь довольно поглаживал куцую бороду.

Сродство Часовщицы и Механизма проявлялось и иным образом. Стоило ей взять в руки хронометр, и он сразу же заводился, подводился к точному времени, ровно так, как случалось в полдень от боя часов на ратуше. Так, за починкою старых и сотворением новых кругов с циферблатами, девочка превратилась в девицу на выданье, а мастер сгорбился, потерял остатки волос. Лишь за верстаком к нему, казалось, возвращались и силы, и юность – пальцы споро работали с упоением и сноровкой. Именно там, растянувшимся на полу, и нашла его как-то поутру внучка. Ладони старого мастера бережно обнимали новый, уже тикающий хронометр…

Похоронивши деда, Часовщица, чтоб избыть печаль да тоску, от себя же таимую, ещё крепче, самозабвенней впряглась в семейное дело. Незаметно провертелось сколько-то лет. Город всё благоденствовал, часы умножались и исправно умножали достаток владельцев. А хозяйка их словно бы застыла во времени и в свои двадцать семь смотрелась не старше семнадцати.

Раз, тёплым весенним вечером, когда вишни цвели столь щедро на аромат и красу, что хотелось броситься в них, как в море и утонуть навеки, Часовщица завершила дела в мастерской и направилась было в опочивальню, но спать совсем не хотелось. Остро потянуло на свежий воздух, к бестолковым, развесёлым шумам. Девушка побрела мимо пивных и кофеен, мимо жонглёров и уличных музыкантов, мимо смеющихся и танцующих, обнимающихся и шепчущихся, уплетающих за обе щёки и пьющих в три горла – видимо, счастливых людей.

И никто, ни один из них не поглядывал на часы!

«Им и так хорошо…» – поняла Часовщица, и эта простая мысль отчего-то больно кольнула под сердцем и заставила губы сжаться в жалко-тревожной улыбке. Она тут-же обругала себя, мол, вот ещё новости! «Раз всем весело, значит, и я тоже повеселюсь» – решила девушка, и… ничего не вышло. Кофе пекло и горчило, будто змеиный яд, а от глотка пива чуть наизнанку не вывернуло. С медовой коврижкой, усыпанной орехами да изюмом, тоже конфуз – вкус, как у бумаги с опилками. Музыка, ещё сегодня манившая, стала, что гвоздём по стеклу. И воздух уж не свежил, а знобил, отдавая чем-то не то тухлым, не то горелым.

Часовщица поспешно вернулась домой, легла в постель, но долго-долго ворочалась, не в силах заснуть. В тускло-душном полубреду мнилась ей исполинская шестерня-карусель, что неспешно волчком кружилась. На зубцах, излизанных временем, восседали странные, немые фигуры: пожилая крестьянка в исподнем с гусыней наперевес, котяра с орденом во всю грудь и в розовой треуголке, беззубый старче с ушатом чёрных, блестящих угрей, два братца-недоросля, споро обменивающихся пощёчинами, пугало из соломы в заржавленных латах и прочие, прочие, прочие. Карусель вертелась всё шибче, седоки мелькали быстрей, сливались в серо-бурую пелену. Скорость возросла так, что их стало вышвыривать с безумного механизма. Вскоре осталась лишь голая шестерня. Жарко-багровым диском она хрипло визжала на незримой оси. Ещё, ещё шибче!!! Вспышка! И пепел осколков до дрожи взморозил душу.

Проснулась Часовщица ближе к полудню с чугунною головой и ощутила – что-то не так. С минуту она промаргивалась, тёрла виски, взор бесцельно блуждал по спальне. Вдруг очи выхватили из привычной картины часы прикроватные. Дубовые, дедушкиной работы. Стрелки указывали на полночь и стояли как впаянные. Часовшицу бросило в холод. Девушка мгновенно разобрала настольный хронометр и почти сразу нашла изъян – лопнувшую пружину. Она отправилась в мастерскую, но едва выбралась из опочивальни, услышала громкие вопли с улицы, прежде заглушаемые стеною в три кирпича.

– Часовщица! Беда!! Выходи!!!

Наскоро облачившись, девушка отворила дверь и очутилась в толпе растерянных и рассерженных. Каждый принёс часы, ночью остановившиеся, и народ всё подтягивался.

– Успокойтесь, – еле-еле перекричала сборище Часовщица, – вот-вот пробьёт полдень на башенных, и хронометры, как всегда, заведутся, а то и починятся!

В ответ бюргеры и матроны загалдели ещё быстрей и тревожней. Пришлось их снова утихомирить:

– А какие вдруг не исправятся, за те возьмусь неотложно!

Девушка ловко просочилась через толпу и отошла чуть дальше от ратуши, чтобы узреть циферблат главных часов. «Идут» – неслышно выдохнула она. Было без двух минут полдень. Ожидания двух щелчков серебряной стрелки тянулись, казалось, неимоверно долго, и всё же произошли. За вторым зазвучали колокола, но не обычной полуденной музыкой, а диким да бестолковым перелай-перезвоном. Звуки сии, будто наизнанку душу вывёртывали. Жутко захотелось чего-то, а чего именно – не уразуметь.

А вот с часами, что люди чинить снесли, случилось совсем дурное. Одни хронометры заспешили вперёд, сутки сводя в минуту, другие начали с визгом время назад отматывать, будто бы возжелавши вернуть владельцам былую молодость иль позволить им когда-то давным-давно поступить иначе… Третьи прямо в руках рассыпались на сотни деталей.

Вот оно! Молнией пронзила Часовщицу догадка. Корень изъяна в башенных! Скорее туда – головные исправлю, и все прочие часы в городе перестанут буянить.

Девушка помчалась вверх по винтовой лестнице, пытаясь сообразить: как вообще что-то могло расстроиться в совершенном, самим дедом всю жизнь холимом да лелеемом механизме? Не было ль умысла злого? Кулачки сами сжимались, лицо густо залило алым. Она ворвалась внутрь часов, остановилась, перевела дыхание и, прислушавшись к сердцу, крадучись пошла по наитию. Ноги привели Часовщицу к самому средоточию важнейших узелков и узлов механизма за изнанкою циферблата.

И там, прямо в хитросплетенье шестерней, пружинок, маховиков, она углядела гнёздышко, а в нём крохотного, едва-едва вылупившегося и отчаянно попискивающего птенчика. Чуть поодаль распластались трупики двух взрослых синичек – матери и отца. Механизм, видимо, растерзал их, когда попытались накормить первенца. Зная часы до последнего винтика, девушка сразу же поняла, что вытащить птенца из медного плена, не прервав его жизни, никак не выйдет.

Мысли медленно и со скрипом, что несмазанные шестерёнки вращались за нахмуренными бровями. Если, нажать вот так и подкрутить прямо здесь, то гнездо само выпадет. Не придется ни дотрагиваться, ни тем более убивать незадачливого сиротку. Часовщица выглянула в оконце. Площадь была запружена рассерженным людом. Ничего, сейчас всё исправлю!

Рука потянулась к нужному рычажку, а тело… закаменело! Оно перестало слушаться девушку, стало будто чужим, наспех скроенным из мешков со всяческим хламом. Лишь в сердце всё нарастала некая дрожь, как дробь барабанная перед казнью. Птенец ещё разок пискнул: тихо, жалобно, обречённо…

И, в ответ, из дрожи в груди вырвался протяжный, пронзительный, всеобъемлющий плач-и-вопль!!! Он со свей мощи, наотмашь ударил по совершенному механизму, по каждой из тысяч его деталей!!!

Макушка ратуши взорвалась.

Изумлённым горожанам осталось только проводить взглядом обломки металла и камня, улетающие далеко за городские стены. А поднявшись на самый верх, они увидели Часовщицу. Та на коленях сидела под ясным солнцем и бережно держала на ладонях у сердца что-то, пищащее, крохотное, живое.